«Скажите моей дочери, что меня больше нет»: женщина добровольно уходит в дом престарелых, чтобы не мешать.
На стойке регистрации царила звенящая тишина. Только тиканье часов на стене отсчитывало минуты, неумолимо унося время вперёд. Мария аккуратно достала из сумки паспорт и медицинскую карту, выровняла их и передала молодой женщине за стеклом. Та скользнула взглядом по документам, потом посмотрела на Марию. В её глазах мелькнуло беспокойство, но она промолчала. Взяла бумаги и тихо сделала пометку в журнале.
— Родственники есть? — мягко спросила она, не поднимая головы.
Мария тяжело вздохнула — с той усталостью, с какой вздыхает человек, которому этот вопрос задавали уже тысячу раз.
— Была дочь. Но пусть лучше думает, что меня больше нет. Так ей будет легче… и спокойнее.
Девушка за стеклом подняла глаза, растерянно нахмурилась. Хотела что-то сказать, но, увидев лицо Марии, промолчала. В этих глазах не было ни боли, ни злости — только глубокая, хроническая усталость. Та, с которой не спорят, которую не лечат — её можно только прожить.
Когда-то Мария жила другой жизнью — в доме пахло пирогами, детским кремом, в нём звучал смех ребёнка и не прекращалась суета. Муж погиб в автокатастрофе, когда их дочери, Светлане, было всего четыре года. С тех пор Мария осталась одна — вдова, мать, хозяйка, опора. Помощников не было, никто не пришёл на выручку, но она держалась. Ради Светы.
И она справилась. Работала учительницей, по вечерам проверяла тетради, ночью стирала и гладила, по выходным готовила, а на ночь читала дочке сказки. Светлана росла умной, доброй и любимой. Мария никогда не жаловалась. Только иногда, глубокой ночью, когда дом замирал, позволяла себе несколько слёз на кухне. Не от слабости — от одиночества.
Светлана выросла, вышла замуж, родила сына и переехала в Екатеринбург. Сначала звонила каждый вечер, потом раз в неделю, потом — раз в месяц. А потом… тишина. Не было ни ссор, ни обид. Только:
— Мам, ты же понимаешь… ипотека, работа, садик… Мы правда любим тебя, просто сейчас очень тяжело.
Мария кивала. Она всегда всё понимала.
Когда стало тяжело подниматься по лестнице — купила трость. Когда бессонница стала невыносимой — пошла к врачу за таблетками. Когда тишина стала окончательной — включила радио. А когда одиночество стало привычным — просто приняла его. Иногда Светлана присылала деньги. Немного, но на лекарства хватало.
В дом престарелых Мария пришла сама. Позвонила заранее, узнала условия, собрала вещи: аккуратно сложила любимый свитер, тёплую шаль и фотоальбом. Закрыла дверь, не оборачиваясь. И опустила в почтовый ящик дочери письмо. Без обид, без упрёков.
«Света, если однажды ты придёшь, а меня уже не будет — знай: я не ушла от тебя. Я ушла к себе. Я не хочу быть обузой. Не хочу, чтобы ты разрывалась между виной и удобством. Давай сделаем всё проще — и для тебя, и для меня. Я люблю тебя. Мама.»
В пансионате Мария не жаловалась. Она читала книги, ухаживала за цветами, иногда пекла печенье, если разрешали зайти на кухню. Она не ныла, не обвиняла, не ждала. Но каждый вечер, когда гас свет в коридоре, она открывала маленькую коробочку и доставала фотографию — Светлана в детстве, в красном пальтишке и с белыми бантами.
Мария проводила пальцами по фото, закрывала глаза и шептала:
— Спокойной ночи, родная. Пусть у тебя всё будет хорошо…
А потом засыпала — с надеждой, что где-то, в другом городе, в другой жизни, кто-то всё ещё помнит о ней.
Прошло три года. Светлана вернулась. Однажды. Неожиданно. В руках у неё было письмо — то самое, которое она так и не решилась открыть. Слишком больно. Уставшая, растерянная, с глазами, полными вины, она пересекла порог дома и спросила:
— А Мария… ещё здесь?
Молодая медсестра кивнула и повела её в сад. Там, под яблоней, в кресле-качалке, спала седовласая женщина с фотографией в руках. Ветер играл её тонкими волосами, а лицо было таким умиротворённым.
Светлана не выдержала. Она опустилась на колени и заплакала:
— Мамочка… прости… Я теперь всё понимаю. Но я так тебя люблю…
Мария не проснулась. Но улыбнулась во сне. Возможно, ей снилась маленькая девочка в красном пальто, бегущая по осенней дорожке, крича:
— Мамочка!
Потому что даже если никто больше не услышит — сердце матери всегда слышит.
