Когда утром конвоиры открыли камеру, зековский хохот стих. Бабушка лежала на боку, как будто просто спала. Только руки сжаты в молитвенный жест, а под щекой — фотография мальчика в шапке-зайце.
— Поднимайтесь! — рявкнул один из надзирателей, но, увидев старушку, осёкся. — Эй… Бабка…
Он подошёл, дотронулся до плеча, и его лицо стало белым.
— Она… умерла.
В камере воцарилась тишина. Даже самая дерзкая не осмелилась сказать ни слова. Только одна из молодых зечек, по кличке Белка, подошла и тихо накрыла тело бабушки тонким одеялом.
— Она же вчера пела… — шепнула Белка. — Спокойно так. У неё голос… такой… будто мама…
Старшая надзирательница, женщина лет пятидесяти с грубым голосом, неожиданно сняла фуражку и перекрестилась.
— Я двадцать лет здесь. И ни разу не видела, чтобы кто-то так… — она осеклась.
— Подождите, — сказала одна из женщин. — Мы ей должны. Она была… другой. Она за нас молилась, даже когда мы её унижали.
— Дайте нам час, — попросила Белка. — Мы её сами… как надо…
Надзирательница кивнула. И впервые в этой камере женщины сделали нечто иное. Каждая достала что могла: одна — крошечную иконку из газеты, другая — связку тёплых ниток, третья — розу из туалетной бумаги. Они положили это рядом с телом.
А потом Белка открыла бабушкину тетрадь — ту, где она писала сказки для внука — и начала читать вслух. Голос её дрожал:
«Жил-был зайчонок, и никто не верил, что он сможет добраться до радуги…»
И в этот момент одна из женщин — та, что вчера смеялась громче всех, — вдруг зарыдала навзрыд.
— Простите её, бабушка… — шептала она. — Простите нас всех…
Когда через час пришли за телом, никто не усмехался. Камера была тише храма.
Прошло три дня. Бабушкина койка стояла пустой, аккуратно застеленной. Никто не смел занимать её. Даже «Пантера», самая безжалостная, сказала: «Не трогайте. Это её место».
Но самое странное началось позже. Белка, которую раньше никто не воспринимал всерьёз, вечером взяла в руки бабушкину тетрадь.
— Девочки… Я вам почитаю.
И начала. В камере снова стало тихо.
«Зайчонок сидел у подножия радуги. Он боялся, что упадёт, но вспомнил бабушкины слова: “Ты можешь всё, если в тебя кто-то верит”».
Женщины слушали, затаив дыхание, словно кто-то открыл окно в другое, светлое место. Так, по очереди, каждый вечер кто-то читал. И это стало ритуалом. За решёткой появился покой.
Однажды, когда в хату зашла новенькая и заржала, услышав чтение: «Вы чё, дурочки? Сказки на ночь?», Пантера поднялась и сказала:
— Это не сказки. Это напоминание, что мы ещё люди.
— Люди? Здесь? — усмехнулась новенькая.
— Да. Потому что одна бабушка напомнила нам, что можно любить, даже когда тебя никто не любит. Что можно умирать с миром на лице.
Новенькая помолчала. Потом села в угол: «Читайте. Может, тоже что-то вспомню…»
На следующий день Белку вызвали к начальнице.
— Ты знала эту женщину?
— Бабушку? Да. Немного.
— Поступил запрос. Из детдома. Внука… того самого. Хочешь знать? Он… Он читал ей письма. И она писала ему в ответ. Через адвоката. Он знал, что она в тюрьме. И писал: «Бабушка, я тебя люблю. Я всё понимаю. Я буду ждать».
У Белки на глазах выступили слёзы.
— Он знал?..
— Да. И теперь он хочет приехать. На прощание.
Через два дня Белку снова вызвали. В кабинете у окна стоял мальчик. Тот самый, с фотографии.
— Владик?.. — выдохнула Белка.
Он обернулся. В руках — потрёпанная мягкая игрушка, заяц.
— Вы… были с бабушкой?
— Да. Она всё время говорила про тебя. Пела колыбельные. До самого последнего дня.
Белка опустилась на колени и достала аккуратно сложенную тетрадь.
— Это — для тебя. Тут всё, что она писала.
Мальчик взял тетрадь. Он не плакал.
— А можно… мне в камеру? — спросил он вдруг. — Я хочу увидеть.
Начальница, поколебавшись, махнула рукой: «Быстро. И под мою ответственность».
Когда Владик вошёл в камеру, женщины молча поднялись. Он подошёл к бабушкиной койке, сел на край, положил рядом тетрадь, а на подушку — зайца.
— Ты же говорила, что вернёшься, — прошептал он. — И вернулась.
Он обернулся к женщинам: «Спасибо вам. Что не дали ей быть там одной».
Одна из зеков заплакала: «Мы… мы сами были не свои. А она — как свет. В темноте».
— Знаете, — сказал Владик тихо, — она верила, что добро не исчезает. Оно живёт. В словах, в поступках, в людях. Даже за решёткой.
И в этот момент Пантера, суровая воровка, подошла к Владику и протянула ему крошечную фигурку — зайца, вырезанного из хлебного мякиша. С нежностью.
— Это тебе. От нас. Чтобы ты помнил. Что даже в камере может родиться что-то светлое.
Через неделю в приёмник пришло письмо от воспитателя детдома:
«После визита Владик изменился. Он стал читать другим детям сказки. Те самые. Он говорит: “Моя бабушка говорила, что даже самый серый день можно раскрасить. Если верить”. И знаете, у нас действительно стало светлее…»
А в тюремной камере, на пустой койке так и лежала игрушка-заяц. Её никто не трогал.
Белка продолжала читать сказки. Уже не бабушкины — свои. Она писала их сама, в ту же тетрадь.
Потому что добро, однажды попав в сердце, не умирает. Оно растёт. Сквозь бетон, сквозь железо, сквозь судьбы.
И даже там, где кажется — всё потеряно, — вдруг начинается сказка.
КОНЕЦ.
